|
|
| Увенчанный Данте и два пламени | (Как предисловие.) Эту небольшую статью я написала к выставке «Аллегорического портрета Данте» работы Аньоло Бронзино, которая 21 января открылась в Центре Вознесенского. Она входит в книгу «Данте в веках», которую Центр Вознесенского готовит к публикации. Издатели любезно разрешили опубликовать ее часть раньше выхода книги. Моя гипотеза чтения портрета расходится с той, которая предложена в обстоятельной работе Наталии Мазур.
E disse: «Il temporal foco e l'etterno
veduto hai, figlio…»
Purg. XXVII, 127–128
И он сказал: «Временное пламя и вечное
ты увидел, сын мой…» | Отношения Данте и Флоренции – одна из самых кровоточащих историй в мировой легенде. Можно назвать ее любовной трагедией. Данте никогда не сказал бы о Флоренции как Блок о Руси: «Жена моя!», он никогда не уподобил бы свою Флоренцию Беатриче. Данте видел вещи иначе. Он любил старый благородный город, «дочь Рима», где в одном и том же квартале жили и к одному церковному приходу принадлежали поколения его предков. Где некогда было так хорошо: бедно, чисто, достойно, как рассказал ему в «Раю», в Небе Марса, его прапрапрадед Каччагвида… «Прекрасную овчарню», баптистерий, «милый Сан-Джованни», где его крестили – и «я вошел в веру, которая делает души известными Богу». Флоренцию, где теперь творятся такие злодеяния, что весь Ад заполнен ее гражданами. В Аду имя Флоренции звучит повсюду.
Нам трудно вполне вообразить дантовскую любовь к Флоренции: она как будто родилась до него и росла вместе с ним. Вода Арно, которую пьют флорентийцы, для Данте – как материнское молоко: «Еще беззубым пил я воду Арно и люблю Флоренцию, и тем горше для меня терпеть несправедливое изгнание, что я так люблю ее. Для моего утешения и для покоя моих чувств нет на земле места милее Флоренции» («О народном красноречии», I, VI).
Эта любовь ревнива и беспощадна. И Флоренция, в свою очередь, не пощадила Данте.
«Incipit Comoedia Dantis Alagherii, Florentini natione, non moribus» – «Начинается “Комедия” Данте Алигьери, флорентийца родом, но не нравами».
Так на латыни Данте рекомендует себя: флорентиец. Он никогда не назвал бы себя итальянцем – да и никто в его время так себя не назвал бы. Мантуанец, падуанец, сиенец… Италия, собравшая воедино все эти края, существовала только в замысле Данте – и в том общем наддиалектном языке, который он первым решил создавать (как написал Альдо Каццуло, это Данте изобрел Италию: Aldo Cazzulo. Dante invento' l'Italia). Родиной флорентийца была Флоренция, падуанца – Падуя. Когда лучший друг поэтической юности Данте Гвидо Кавальканти был по политическим причинам изгнан из Флоренции (не без участия Данте, в то время приора) и вынужден был обитать в 150 верстах от нее, на лигурийском побережье, это оказалось для него невыносимой, смертельной разлукой с родиной. Земли и города за пределами Флоренции были для флорентийца злой чужбиной. В этой разлуке Кавальканти пишет свою знаменитую балладу, через века вдохновившую Т.С. Элиота:
Per ch'i' non spero di tornar giammai…
Поскольку я не надеюсь когда-нибудь вернуться…
(Guido Cavalcanti, Tutte le rime, XXXV)
Гвидо угадал: он не вернулся, он так и умер в изгнании.
Данте, как все знают, не только умер в изгнании, в Равенне, которая великодушно его приняла: он и по смерти не вернулся на родину. Надеялся ли он вернуться? Вся «Божественная комедия» пропитана темой жестокого и несправедливого изгнания (по календарю поэмы изгнание еще предстоит Данте), она настояна на невозможности вернуться – но и, в отличие от Кавальканти, невероятной надежде на возвращение, причем возвращение триумфальное. Как же это может случиться? Так будет, если его «Комедия», «священная поэма» ('l poema sacro), победит жестокость (vinca la crudelta') его родного и впавшего во все непотребства города. Эта надежда звучит на самых высотах «Рая», там, где Данте после экзамена о вере получает высшее одобрение от самого апостола Петра и готовится перейти к другому экзамену – о надежде. Именно на этих терцинах о надежде на невозможное раскрыт огромный фолиант, который Данте держит на портрете Аньоло Бронзино. Эта рукопись, предъявленная зрителю (как будто в жесте: вот, читайте!), рукописные слова, помещенные на ее развернутых листах и освещенные светом рая, составляют центр «аллегорического портрета».
Если однажды случится, что священная поэма,
которую благословили небо и земля,
так что долгие годы я чах над ней,
победит злобу, запершую для меня ворота
в милую овчарню, где я спал ягненком,
недругом волков, которые там затеяли войну;
вот тогда с иным голосом, в другом руне
я вернусь, поэт, и у ключа
моего крещения приму венок;
ибо в ту веру, которая делает душу знакомой
Богу, здесь я вошел, и теперь
Петр за нее увенчал мне чело.
(«Рай», XXV, 1–12)
Не вдаваясь в подробности флорентийской политической жизни, к изгнанию Данте, уточним, что конкретно значила злоба (или: жестокость), запершая его снаружи. Во Флоренции Данте был заочно осужден на смертную казнь через сожжение на костре; впоследствии, при перемене обстоятельств в городе, ему было предложено вернуться на унизительных условиях, которые он с негодованием отверг. Его прах был погребен в Равенне, и с этим Флоренция, кажется, никогда не примирилась. Этот скандал, этот разрыв поэта и родины остается открытым навсегда.
В гуманистической и ренессансной Флоренции надеялись его смягчить, надеялись как-то помириться с Данте, вернуть себе Данте хотя бы задним числом. Как один из шагов на этом пути и был задуман портрет Аньоло Бронзино, заказанный ему флорентийским банкиром Бартоломео Беттини (который вскоре и сам стал изгнанником – правда, добровольным).
Первое сообщение, которое несет портрет Бронзино (вероятно, самый торжественный портрет во всей дантовской иконографии), – это посмертный триумф Данте во Флоренции. Исполнение надежды или пророчества Данте, его примирение с родиной, исправление жестокой несправедливости, законное увенчание Первого Поэта лавровым венком – через двести с лишним лет после его кончины!
Бронзино не был первым, кто воплотил сюжет «Триумфа Данте». Впервые в лавровом венке и алом – царственном – плаще на фоне Флоренции изобразил Данте в 1465 году Доменико ди Микелино. С конца XV века лавровый венок становится обязательной компонентой дантовского портрета – и облика «Данте в веках»; чем-то наподобие нимба, окружающего голову святых на иконах. Мы уже не можем представить Данте без этого венка, которого он в действительности при жизни так и не дождался, – как не можем представить Данте иначе чем в профиль, похожий на чеканные профили кесарей и других властителей на монетах. На более ранних портретах Данте не был увенчан никаким венком, не был облачен в пышную багряницу: там был Данте, куда более близкий его мучительной биографической реальности.
Идея устроить что-то вроде посмертного «примирения» города со своим величайшим изгнанником носилась в воздухе Флоренции второй половины XIV – XV века. К портрету Доменико ди Микелино, о котором мы говорили, гуманист Марсилио Фичино написал латинское послание, в котором Флоренция приносит свои извинения Данте, кается перед ним в своей жестокости, радуется их примирению и венчает его гений. Неоднократно предпринимаются попытки переноса праха Данте из Равенны во Флоренцию; Микеланджело обещает в этом случае построить ему надгробие. Но как будто сам Данте и по смерти сопротивляется такому возвращению. Аньоло Бронзино пишет свой портрет через 13 лет после одной из этих неудавшихся попыток Флоренции вернуть себе прах поэта.
Но заметим: облаченный в алый плащ, увенчанный лавром поэт на портрете Бронзино располагается не в пространстве Флоренции, а в некоей особой, своего рода безвоздушной зоне, среди камней. Левой рукой он держит перед зрителем раскрытую рукопись со своим «сбывшимся» пророчеством о возвращении на родину, но сам внимательно смотрит в другую сторону. Его правая рука простерта над куполами Флоренции – и это можно понять как жест охраны, покровительства городу. Но под куполами Флоренции полыхает адское пламя. И мы его узнаем. Это, скорее всего, не что иное, как огонь Восьмого круга Ада, его восьмого рва, где обитают лукавые советчики-политики – и куда сам Данте, как мы помним, едва не свалился, слишком заинтересовано заглядевшись на языки пламени с каменного моста! Эта Двадцать шестая песня «Ада» начинается знаменитым «гимном» Флоренции:
Радуйся, Флоренция, ибо ты так велика,
что над морем и над землей раскинула крылья
и по всему Аду разносится твое имя!
(«Ад», XXVI, 1–3)
Помня об этом соединении пламени и язвящего гимна родному городу, жест правой руки Данте можно понять, скорее, как жест отстранения – и от своей любимой и жестокой Флоренции, и от соблазнов политической жизни, и от расплаты за это в Аду.
Сам же Данте целиком повернут в другую сторону: он со всей сосредоточенностью смотрит вверх, на гору Чистилища, на самую вершину этой горы.
Гора Чистилища занимает важное место и в дантовском портрете предшественника Бронзино – Доменико ди Микелино. У обоих живописцев Данте возвращается во Флоренцию как автор «Комедии» – и вместе с ней: можно сказать, внутри нее. Оба они не изображают Рая – и это понятно: только свечение над Чистилищем говорит о нем. Аду у обоих уделено значительно меньше места (у Бронзино это только огонь под Флоренцией, который мы пытались понять), а в центре сюжета оказывается изображенная целиком гора Чистилища. Однако их живописная трактовка очень различается. Доменико выписывает все ярусы Святой горы; можно различить фигурки, души, приносящие на этих террасах покаяние. У Бронзино же вся гора – почти неразличимое целое. То, что решительно привлекает в ней внимание – внимание и Данте, и зрителя портрета, – это огненное кольцо, отделяющее Чистилище от Земного Рая на вершине горы. Туда направлен взгляд Данте. Это пламя расположено в верхнем правом углу – на другом конце диагонали, уходящей к адскому пламени в нижнем левом углу, под куполами Флоренции.
Известные мне исследователи дантовского портрета Бронзино если и обращают внимание на это огненное кольцо, то видят в нем последнюю, верхнюю, террасу Чистилища, круг сладострастников. В этом кругу Данте встречает своих поэтических отцов, поэтов любви, и среди них – провансальца Арнаута Даниеля, который «поет и плачет в пламени».
Однако если мы будем внимательны к повествованию «Комедии», то увидим, что дело обстоит иначе. Данте с Вергилием и Стацием, выслушав Арнаута, поющего в огне, благополучно минуют последний круг очищения – и уже после этого они оказываются перед новой огненной преградой, «рядом с которой кипящее стекло покажется прохладой». Данте понимает, что для него, пришедшего сюда во плоти, «отбрасывающего тень» (что замечают все говорящие с ним души загробья), это испытание несравнимо более страшное, чем для Вергилия и Стация, уже свободных от тела.
Что значит этот огонь, который должен пройти каждый, кто поднимается по горе, и который со времен изгнания Адама сделал первоначальный рай недоступным для земного человека? Во всяком случае, мы не найдем у Данте какого-то простого и однозначного толкования. Огонь «дурной любви» остался позади, это что-то другое. Очевидно одно: то, что Данте рассказывает о нем, делает этот эпизод одним из самых драматических моментов всей «Комедии». Во всех других ситуациях, встречая муки грешников, Данте остается свидетелем, зрителем – а здесь ему нужно самому пройти эту огненную стену. И он готов отступить. Мы присутствуем при его трудном решении. Даже Вергилию очень долго не удается его уговорить войти в это пламя (а обычно Данте беспрекословно слушает Вергилия), пока он не находит последний, побеждающий малодушие Данте довод: за этим пламенем тебя ждут глаза Беатриче. Это Двадцать седьмая песнь «Чистилища».
Аньоло Бронзино, поэт и художник, был известен своим необычайным знанием сочинений Данте. Если мои гипотезы о двух огнях – огне лукавых советчиков-политиков в Аду и огне, отгораживающем Земной Рай от смертных в Чистилище, – верны, мы можем только удивляться тонкости его выбора: Бронзино для своего аллегорического портрета выбрал два наиболее напряженных, наиболее тревожных для Данте во всем его потустороннем странствии эпизода. Он выбрал две сцены, где Данте перестает быть зрителем, свидетелем и рассказчиком, а прямо втягивается в события, которые могут решить его личную вечную судьбу. Эти внутренняя напряженность и тревожная сосредоточенность Данте составляют как бы противодвижение внешнему сюжету «Данте-триумфатора» и непроницаемому, как обычно для портретируемых у Бронзино, лицу Данте.
«Ты увидел и временное пламя, и вечное», – говорит, прощаясь с Данте, его первый проводник – Вергилий. Это значит: вечное пламя Ада, пламя окончательного отчуждения от Бога, – и временное пламя Чистилища, пламя покаяния и очищения. Третьего огня – огня публичной гражданской казни, костра, на котором должна была бы кончиться жизнь поэта в любимой Флоренции, – Данте избежал.
Через шесть столетий о выборе между двумя огнями напишет в последнем из своих «Четырех квартетов» Т.С. Элиот:
The only hope, or else despair
Lies in the choice of pyre or pyre –
To be redeemed from fire to fire.
(T.S. Eliot. Four Quartets. Little Gidding, IV)
Единственная надежда или же отчаянье –
В выборе между огнем и огнем:
Быть спасенным из пламени в пламя. | |
 |
|
|
| | | | | |  | | Увенчанный Данте и два пламени |
| | |
|
|
