Субъекты русской литературы у себя в городе
Собрание филологических работ О.А. Седаковой – огромный отчет о сбывшемся. Свойство сбываться вопреки обстоятельствам, вероятно, главное у всех этих исследований. Этим Седакова, при всей близости и ее исследовательских позиций, и интонаций образцовому литературоведению, отличается от привычного образа литературоведа: человека, который последовательно излагает и отстаивает ряд решений, найденных в изучаемом предмете, – условно, «концепцию русского романтизма» или «чеховскую линию в сюжетосложении позднейшей русской прозы». Такой литературовед честен и значителен, но сбывшееся в его работах всегда – равнодействующая, результат сложного взаимодействия с традициями критики и философских размышлений, с новыми формами существования литературного порыва в лекциях и на семинарах, с навыками истолкования, которые есть у студентов и читателей. У Седаковой никогда нет равнодействующей, есть только вектор.
В науке равнодействия что-то всегда остается несбывшимся. Либо такое желанное за горизонтом аргумента – еще более амбициозная концепция, например, истории метафор русской поэзии (опять же, условный пример), которую невозможно создать силами одного человека. Либо какое-то очень прямое слово, обращенное к писателям и читателям, которое трудно назвать, но нельзя не заявить о его будущей необходимости или намекнуть на то, что так говорить в строгой науке пока не принято. Работы Седаковой, вошедшие в этот том, создавались в разное время и иногда по случайным обстоятельствам – статья о сложном конфликте в «Медном всаднике» восходит к первой университетской курсовой, а статьи о поэтах-современниках – это продолжение систематизации «второй культуры» сначала в машинописной антологии, которая должна была познакомить в том числе и ведущих филологов, как Лотман и Гаспаров, с происходящим в стихе здесь и сейчас. Но именно это свойство – сбыться вопреки всему – в этих работах сильнее всех отдельных свойств аргумента и изложения.
Опыт Самиздата, как пишет сама Седакова в эссе «О погибшем литературном поколении. Памяти Лени Губанова», не располагает к большому стилю жизни, к той самой событийности: ты обращаешься к кругу «своих», который чем дальше, тем ненадежнее: кто-то выбывает из игры, кто-то оказывается человеком других ценностей или ждет от поэзии чего-то другого. Вынужденное одиночество непубликуемого автора может позволить сбыться отдельным стихам и циклам, но не дает быть чему-то другому – как когда, например, говорят, что поэт вошёл в университетскую аудиторию, и в ней стало светлее. Чтения поэтов-шестидесятников, сохраненные для нас Марленом Хуциевым – это другое, это дозволенный институт самоорганизации, который тоже имеет свои исторические границы.
Этой ситуации забывания о том, кто может быть рядом с поэтом, кто собеседники и чей отклик неизбежно должен быть первым, и противостоят несколько десятков текстов сбывшихся и включенных в эту книгу. Чтобы сбыться, нужно было адресовать тексты не только эмпирическому автору, но и его героической ипостаси: тексты о Венедикте Ерофееве обращены и к человеку Венедикту Ерофееву, и к персонажу Веничке. Но и тексты, которые писались для Лотмана или Гаспарова, имеют в виду не просто «крупнейших специалистов по…», которые могут справедливо оценить качество работы, и даже не лидеров научных школ. Лотман-читатель – это уже не просто автор книг и курсов, это и фронтовик, и лирик, носитель и властитель лирического мироощущения, и человек смелый и способный увидеть смелость и милость в поэтических строках; и к этой ипостаси Лотмана Седакова тоже обращается, как обращается к Веничке, когда пишет о Венедикте Ерофееве и мысленно одновременно для Венедикта Ерофеева.
Некоторые из работ книги были написаны по заказам или по советам европейских славистов старшего поколения, как Витторио Страда и Жорж Нива. Некоторые были докладами на международных конференциях и фестивалях, или частью курсов, прочитанных в американских и европейских университетах. Но есть общее во всех работах: это никогда не выполнение просто задачи, например, «показать формальные новации Леонида Аронзона и связать их с особенностями его мировоззрения» или «раскрыть поэтику малых рассказов Солженицына». Нет, это совсем другое – когда задача уже решена, еще не раз вернуться и показать сами механизмы, которые позволили поставить такую задачу.
Например, если мы говорим о новациях Аронзона, то прежде всего видим рождение определенного субъекта, способного переживать кульминацию жизни; и дальше этот субъект действует, определяя субъектность и отдельных образов, и читательских реакций, выстраивается своего рода город субъектов. Или Солженицын соединяет случайность и необходимость особым образом, исходя из того, что значит пожить жизнь и прожить жизнь, и дальнейшие более сложные формы – это способ уже явить героев для того начального переживания, которое есть уже в ранних и малых вещах. Можно было бы назвать эту книгу, как назвал свою А. Зорин, «Появление героя», но только таких героев много, они разные по природе, и их появление – это уже не просто новая эмоциональная жизнь человека внутри культуры, а целый город или форум, где многие люди осознают себя в культуре и традиции.<...> |
