Марк Фрейдкин, Завещание: Наверно, все-таки надо это написать, а то, неровен час, можно не успеть.
Как говорится, находясь в трезвом уме и здравой памяти, объявляю свою последнюю волю.
Ну, с материальной стороной дела все просто: никаких сбережений и сколько-нибудь ценного имущества у меня нет. А с тем барахлом, что есть, моя жена и дети разберутся.
Теперь, что касаемо погребения и прочего. Я проводил в мир иной столько народу, что уже давно сбился со счета. И я ненавижу эту процедуру. Поэтому прошу все сделать как можно быстрей и наименее обременительным для окружающих способом. Разумеется, кремация. Разумеется, никаких церковных обрядов – отпеваний, свечей и проч. Прощание в крематории короткое и скромное: гроб подешевле, не надо венков, огромного количества цветов – зачем зря деньги переводить? По возможности обойтись без надгробных речей и прощаний – ну разве что очень коротенько и если кому-то будет совсем невтерпеж… Хорошо бы, конечно, заткнуть сотрудницу крематория, но боюсь, это едва ли удастся.
Буду рад, если после этого друзья соберутся слегка выпить-закусить. Только не нужно всей этой ритуальной мишуры: фотографии с траурной лентой, завешенных зеркал, рюмки водки с куском черного хлеба, кутьи и т.д. Хотелось бы также избежать разговоров о том, что мой дух еще витает здесь и о предстоящих встречах в загробном мире. Чокаться можно.
Во избежание недоразумений можно зачитать этот текст.
Урну в нашей семейной могиле на Востряковском кладбище лучше зарыть приватным порядком. Памятника ставить не нужно – вполне достаточно обычной таблички.
Вот, кажется, и все.
Это завещание Марка Фрейдкина зачитали вчера на его проводах – и по возможности выполняли. Наверное, начав эту прощальную заметку, я нарушаю его волю. Если в своем завещании он ничего не сказал о некрологах, то из всего сказанного можно заключить, что о жанре некролога он тоже ничего хорошего не думал. В Завещании ничего не говориться и о судьбе его сочинений: песен, стихов, прозы, переводов. Не могу вообразить, чтобы это не занимало автора.
Я не представляю, насколько известно имя Марка Фрейдкина российским читателям. У него много горячих поклонников по всему свету (и не только в кругах русской эмиграции: в свое время тексты его песен входили в курс новой русской словесности в Оксфордском университете, их слушали на занятиях в Сорбонне). О его прозе писал блестящий филолог А.Жолковский. Все же предполагаю, что «широкой известности» он не приобрел. Марк Фрейдкин относится в особому разряду писателей – не «популярных», а любимых. Это разряд совсем немноголюдный – если представлять, что я здесь имею в виду под словом «любимый». Это автор, который на самом деле нужен читателю, который вошел в его жизнь, в его дом как друг и уже не покинет этого дома, потому что с ним хорошо. И ему хорошо со своими читателями и слушателями. Между ними нет ничего условного, навязанного, сообразованного с теми или другими внешними требованиями и вкусами. В голосе Фрейдкина, о чем бы он ни говорил или ни пел, – спокойная свобода и достоинство. Его любят за то, что он дает почувствовать утешающую возможность быть совсем свободным (сюда входит и решительный отказ от покушения на чужую свободу – желания удивить, шокировать или употребить еще какой-то жест артистической агрессии). Он любит друзей – но возможно, еще больше любит игру слов и мотивов, и это занимает его больше всего. «Любимцем муз» назвал он себя, как обычно, с усмешкой. Но это правда.
В его «легком» и «сниженном» письме нет ни капли популизма. Императив изящества – особенно забавный там, где предмет речи может быть понят как фривольный или даже «хулиганский». Его называли «московским Брассансом». Он в самом деле любил Брассанса и перевел его песни как никто. Но, конечно, это сравнение не исчерпывает особенностей Фрейдкина. Скорее, оно говорит о том, что в русском «бардовском» мире нет ничего близко на него похожего. Ни лирический мир Окуджавы, ни драматический Высоцкого, ни – скажем так – мистический Гребенщикова; ни Галич (которого Марк, впрочем, ценил – особенно, по его словам, за дактилические рифмы); ни Псой Короленко… Все это очень далеко от Фрейдкина. Когда его песни исполнил Макаревич («Тонкий шрам на любимой попе»), у меня было ощущение, что вместо живой зверушки, какой были эти слова в авторском звучании, мне предложили стилизованную игрушку вроде мишки тедди. Что исчезло? Непритворное удивление самого автора перед тем, что у него получается. Надо же! И еще – фокус дистанции: говорящий и поющий, впадая в самые непредвиденные интимности, рассказывая о самых неавантажных положениях, в которые он хронически попадает, никогда не тонет в собственных признаниях. Он с интересом, благожелательно наблюдает за ними со стороны.
Это фокус его песен, и это позиция повествователя в его «автобиографической» прозе. У нее тоже нет прецедентов в русской словесности. Может быть, Л.Стерн (учитель и В.Ерофеева, между прочим). Я уверена, что эту прозу еще будут исследовать, она устроена очень непросто. Вымысла в ней просто нет. А ее фактическое содержание – картины позднесоветской жизни глазами человека, из нее сбежавшего. Марк принадлежит поколению «дворников, вахтеров и сторожей», самому радикальному нонконформизму 70ых – 80ых, никогда не искавшему себе места на лестнице официальных ролей. Ни публикаций, ни писательских лавров.
В то время все мы
Влачили жизнь богемы…
Удивительно, что бред советской действительности, из которого он сбежал, как школьник с уроков, никогда не вызывает у рассказчика гнева, желания обличать… Все то же дружелюбное удивление. Жизнь вообще абсурдна, смысла вообще нет, все преходит, хорошо ничего не кончается – можно подумать, что такой вывод, в духе Экклезиаста просвечивает за всеми этими повествованиями… Но нет. Я не берусь вербализовать этот общий вывод, но он не таков. Это не вывод разочарования в мире – скорее, наоборот: это очарование его видимой бессмысленностью, его преходящестью и обреченностью на неудачу. Почему? Потому что, как поется в песне «Маленький Поц»,
Это ничего, что Бог не спас.
Все могло быть хуже в тыщу раз.
Это привязанность к жизни, которая, даже когда добивает, добивает – каким-то образом – не до конца.
Остается с нами рядом,
Уходя за ними следом –
как поется в другой песне, «Апрельская полька». У нее есть какой-то неведомый другой ресурс. Любимым русским писателем Фрейдкина был Бунин.
В молодости Марк Фрейдкин был настоящим богатырем. Огромного роста, немереной силы. Поэтому он работал не «вахтером и дворником», как большинство моих друзей, а, как знают читатели его прозы, бригадиром грузчиков. Ему случалось в одиночку заносить рояль на какой-то серьезный этаж. Как известно, очень сильные люди незлобивы и кротки. К другим, немогучим, они склонны относиться как защитники и покровители. Я, пожалуй, не встречала в жизни другого человека, который был бы настолько свободен от злого самолюбия, как Марк Фрейдкин. Наталья Трауберг, которую он называет своим учителем в переводах, как-то сказала, что в нем есть «элемент святости». Излишне уточнять: парадоксальной святости, потому что святость всегда неожиданна и не похожа на то, что о ней привычно думают. Может, как раз это (не говоря о словесном и музыкальном даре) и делает Марка Фрейдкина таким любимым, радующим автором. Свобода и достоинство. И глубоко, глубоко скрытая за комическим письмом щадящая нежность.
Нас так немного.
Давайте ж, слава Богу,
Нальем и выпьем
За то, что это так. |
|
