Об авторе
События
Книги

СТИХИ
ПРОЗА
ПЕРЕВОДЫ
ЭССЕ:
– Poetica
– Moralia  
– Ars
– Ecclesia
ИНТЕРВЬЮ
СЛОВАРЬ
ДЛЯ ДЕТЕЙ
АУДИОКУРСЫ

Фото, аудио, видео
Моя вторая встреча с Аверинцевым
После столь затруднительной первой встречи, как можно догадаться, последующих я не искала, и новых стихов Сергею Сергеевичу не посылала. Так что до второй встречи прошло сколько-то лет. Естественно, я читала все, что он публиковал, и старалась попасть на все его лекции, происходившие порой в самых неожиданных местах – например, в Сельскохозяйственной Академии Тимирязева (какая пурга была в тот день!) или в обществе филофонистов перед слушанием «Нибелунгов» Вагнера. Я и про Вагнера слушала, хотя даже Аверинцев не мог бы меня привлечь к этим монументальным томлениям. Вагнером я не увлекалась. Из вагнеровских лекций в памяти моей, как на видео, записан один эпизод:

– И тут Зигфрид… – Аверинцев лукаво умолкает, как бы ища слова... и продолжает, несколько в нос и с немецкой интонацией, – …удалым молодецким движением выпрыгивает из лодки.

Своей гибкой тонкой кистью он делает на этих словах какое-то слабое ныряющее волнообразное движение, как будто повторяющее этот прыжок. Так должны были бы плавать и выныривать русалки Рейна. Если бы Зигфрид прыгнул по такой траектории, берега бы он явно не достиг… И никто на свете не слышал слова «удалой», произнесенного таким образом.

Кстати, напомню: Вагнера, как и многих других композиторов разных эпох и стилей, услышать тогда можно было только в записях. Концертный и оперный репертуар был весьма четко и в принципе раз навсегда определен. Каждое его расширение – например, исполнение старинной музыки ансамблем Волконского – переживалось как революция, как акт гражданского мужества. Да и записей многих, многих вещей – как текстов Петрарки по-итальянски или Алкуина по латыни (см. «Моя первая встреча»), как альбомов с репродукциями многих, многих живописцев разных времен – на всю Москву приходилось немного. Благородные обладатели их делились с другими – вот причина возникновения общества филофонистов.

Теперь можно задуматься: да зачем же все это у нас отнимали? Зачем же было держать такое огромное войско культурных пограничников, не выпускавших нас по ту сторону «самой прогрессивной культуры» и оттуда никого не пускавших к нам? Что, предполагалось, случилось бы, если бы мы услышали на сцене Большого «Дон Джованни», в концерте – Стравинского, на музейной стене увидели, скажем, Шагала и прочитали Элиота по-английски? Да что там, Элиота! – многие стихи Ахматовой по-русски. Вероятно, те, кто определяли наш умственный рацион, те, кто охраняли эти священные границы, знали, что случилось бы. Мы можем быть им благодарны за то, что их педагогика (воспитание настоящего советского человека, проводившееся не только в лагерях и тюрьмах, но на всей шестой земной поверхности, начиная с детского сада) позволила нам вполне оценить живую силу всех запрещенных ими сочинений с той свежестью, которая в другом случае была бы невозможна. «Они», устроители спецхранов и составители списков отреченных имен и сочинений, сблизили нас со всеми художниками и мыслителями прошлого невиданным дотоле образом. Прошлого не осталось, выразители и друзья человеческого гения стали нашим настоящим и будущим. Политическим настоящим, подчеркну. Мы, как сказал Аверинцев, чувствовали себя в тайном и страстном заговоре с людьми всех языков и эпох, которым было что сказать. И, несомненно, главой этой «тайного союза», этого всемирного заговора был в те годы никто иной, как Сергей Сергеевич Аверинцев. Великий Магистр Игры свободного и высокого человеческого духа. Кто теперь поймет, какой радостью было – несмотря на все – узнать Джона Донна, скажем! И какое братство мгновенно возникало с каждым, кто тоже – несмотря на все – узнал Джона Донна!

Все другие вели другую жизнь, знать ее не хотелось, участвовать в ней было уже невозможно, и меч внутренней эмиграции рассекал семьи не только по вертикали, отсекая детей от родителей, но и по горизонтали: брата от брата, сестру от сестры. Может быть, я преувеличиваю, может быть, я говорю только о своем случае и о немногочисленных случаях, похожих на мой, но это «культурное отречение» от наличного мира можно сопоставить с отречением религиозным. Никаких сентиментальных воспоминаний с этим оставленным миром у меня не связано.

Не знаю, многие ли из тех, кто проходил ту школу, кто так или иначе состоял в том «тайном сговоре», не передумали в позднейшие годы. Время отмены старых запретов, встреча с новой европейской ситуацией, в авангарде своем контр-культурной, бодрое решение «вернуться к реальности» (в практическом значении: к мифу рынка) из возвышенных сновидений – все это многих заставило с иронией и «отрезвлением» говорить о том, что когда-то было их сокровищем. Могу предположить, что совсем всерьез оно для них таким сокровищем («где сокровище ваше, там и сердце ваше») и не было. Сокровище лежало в другом месте (например: принадлежать «элите»), а все эти «ценности культуры» были только способом его достичь. Тогда престижным, а теперь для этой цели совсем неуместным.

Но вернемся ко второй встрече. Нет, все-таки еще доскажу: наше открытие живой и освобождающей силы того, что совсем неуклюже называют «культурой» стоит того, чтобы его помнить. Оно не только наше: вспомните рассказ Примо Леви о том, как он в немецком лагере читал на память дантовский монолог Улисса. Стоит помнить не потому, что «вдруг да еще пригодится» в тех же условиях (не дай Бог!), а потому что это и есть правда о монологе Улисса, о «Дон Джованни», о «слепой ласточке» Мандельштама, которую чрезвычайные обстоятельства только помогли яснее увидеть.

Итак, после запрещения университетских курсов Сергей Сергеевич читал только разрозненные и рассыпанные лекции в разных не очень подходящих для них местах. А услышать его хотели везде. Его почитатели и заочные ученики странствовали за ним по Москве – так же, как странствовали за Владыкой Антонием Сурожским в его тогда еще регулярные приезды из одного – обычно окраинного – храма в другой.

Между нашей первой и второй встречей, к рассказу о которой я все еще никак не приступлю, произошло еще кое-что. Мой друг Сергей Хализев, такой же, как я, влюбленный читатель Аверинцева, рассказал мне, как он по случайности оказался в одном вагоне с Аверинцевым, заговорил с ним и познакомил его с первой тетрадью «Старых песен», тогда только что написанной и Сережей же распечатанной. Рассказ Сережи очарователен, но пересказывать я его не буду. Сергея Сергеевича он обнаружил после того, как стал принюхиваться: откуда бы это в вагоне появился церковный запах. И увидел Аверинцева, который тихонько сидел у окна (вероятно, он только что отстоял службу и пропитался каждением) и читал карманное издание Евангелия на русском языке.

Итак, в Институте славяноведения и балканистики происходила конференция «Двадцать лет структурной школе». Сергей Сергеевич, который вообще держался в стороне от структурализма, в устойчиво благожелательной стороне, тоже был зван. После всех докладов началось чаепитие и предполагались тосты. Идея бежать от моего божества только окрепла во мне после нашей первой встречи – но тут Сергей Сергеевич сам подошел, сказал, что он читал «Старые песни» и тут же стал говорить разные добрые слова о ритмических находках и приводить строки на память. И кончил так:

– В нашей встрече я вижу нечто эсхатологическое.

Я не нашла, что ответить.

Тем временем кто-то предложил тост: чтобы все присутствующие собрались вновь еще через двадцать лет.

– Нет, – твердо сказал Юрий Михайлович и поставил рюмку на стол. – Я не хочу в качестве призрака участвовать в ассамблее привидений, и пить за это отказываюсь1.

Тогда Сергей Сергеевич предложил свой тост:

– За беспричинную радость! За радость без причины!
– Признак дурачины! – добавил хмурый, как Петр Первый, Борис Андреевич Успенский, который вообще любил подавать реплики в рифму, всегда с большим изяществом. Однажды, когда одна молодая дама у меня в гостях представила ему своего спутника:

– Мой муж…
– Объелся груш, – уверенно закончил Борис Андреевич.

Борис Андреевич любил говорить, что он, как Державин, «в правде чорт». Так оно и было. Это заметно отличало его от старшего брата, великого логика Владимира Андреевича Успенского, который был неизменно любезен, улыбчив и уличных дразнилок отнюдь не употреблял. Когда я как-то сообщила Борису Андреевичу, что читаю Томаса Манна, удивился:

– А по-моему, Олечка, этот Ваш Томас Манн – немец-перец-колбаса.

Итак, признак дурачины. В ответ на это обескураживающее уточнение Аверинцев с удовольствием сказал:

– Ну конечно же, я имел в виду эту рифму.

Тут вновь возразил Юрий Михайлович:

– Неплохо, чтобы для радости была хоть какая-нибудь причина.

Еще веселее ответил Аверинцев:

– Вот именно! Я и предлагаю выпить за дурачину, за дураковатость, за foolishness! Cтоит стать foolish, и причин для радости окажется сколько угодно.
– Нет! – с прежней твердостью ответил Юрий Михайлович. – За это я пить не хочу. Этого у нас и так с избытком. Я выпил бы за ум.

Кажется, его предложения никто не поддержал. Выпили без тоста.

1 A propos. Лотман был восхищен, прочитав «Москву – Петушки». Бориса Андреевича Успенского, Веничкиного однокурсника 1956 года, я привела к автору. Веничка сразу же вспомнил стихи первокурсника Успенского: «Мы знаем: нету абсолюта, Но все ж хотим его искать». Помнил он и стихи другого своего однокурсника, впоследствии язвительного интеллектуала Вл. Муравьева: «И тихий шорох осеней Коро, Так призрачно и долгожданно серых». Итак, Успенский привел в квартиру Венички в Камергерском Лотмана. По рассказам, хозяин к приходу славных гостей был уже непристойно пьян и нес что-то такое, что Лотман сказал, что никогда больше не хотел бы встретиться с автором этого сочинения, признанного им классикой. Но Веничка запомнил Лотмана. Когда кто-то из его шутовской свиты попытался сказать что-то в его адрес, Веничка сурово оборвал его: «Молчи. В одном его усе больше ума и печали, чем во всем, что ты сказал и подумал за всю твою жизнь».

Веничка рассказывал, будто он встречался и с Аверинцевым. Будто они втроем (третьей была Наталья Трауберг) прятались от дождя под платаном. Я доверчиво передала этот рассказ Нине Брагинской. Она засмеялась.
– Платаны в Москве! Ты что, не поняла, откуда этот платан?
– Откуда?
– Из Федра. Около Афин рос этот платан.
Свобода как эсхатологическая реальность
Европейская традиция дружбы
М.М. Бахтин – другая версия
Мужество и после него. Заметки переводчика
Гермес. Невидимая сторона классики
Героика эстетизма
Письмо об игре и научном мировоззрении
Оправдание права
Морализм искусства, или о зле посредственности
Власть счастья
«Лучший университет»
Ноль, единица, миллион. Моцарт, Сальери и случай Оболенского
Искусство как диалог с дальним
Благословение творчеству и парнасский атеизм
Счастливая тревога глубины
После постмодернизма
Постмодернизм: усвоение отчуждения
No soul more. При условии отсутствия души. Постмодернистский образ человека
Посредственность как социальная опасность
Обсуждение «Посредственности». Вступительное слово
«Нет худа без добра». О некоторых особенностях отношения к злу в русской традиции
Нам нечего сказать?
Цельность и свобода
Пустота: кризис прямого продолжения. Конец быстрых решений
Символ и сила. Гетевская мысль в «Докторе Живаго»
Наши учителя. Михаил Викторович Панов. К истории российской свободы
Последняя встреча
Учитель музыки. Памяти Владимира Ивановича Хвостина
О Венедикте Ерофееве. Москва – Петушки
Пир любви на «Шестьдесят пятом километре» или Иерусалим без Афин
Несказанная речь на вечере Венедикта Ерофеева
Воспоминания о Венедикте Ерофееве
«Вечные сны, как образчики крови». О Ю.М. Лотмане и структурной школе в контексте культуры 70-х годов
Памяти Ильи Табенкина
Моя первая встреча с Аверинцевым
 Моя вторая встреча с Аверинцевым
Сергей Сергеевич Аверинцев. Труды и дни
Апология рационального. Сергей Сергеевич Аверинцев
Рассуждение о методе. Сергей Сергеевич Аверинцев и его книга «Поэты»
Два отклика на кончину
Сергея Сергеевича Аверинцева
Сергей Сергеевич Аверинцев.
Статья для Философской Энциклопедии
Сергей Аверинцев, чтец.
Чтение Клеменса Брентано
С.С. Аверинцев – исследователь христианства
О Владимире Вениаминовиче Бибихине
Владимир Вениаминович Бибихин. Восемьдесят лет
«Михаил Леонович Гаспаров»
Два отклика на кончину
Папы Иоанна Павла II
Ко дню беатификации Иоанна Павла II
О Казанской. Записки очевидца
Orientale Lumen: в ожидании ответа
Солженицын для будущего
Маленький шедевр: «Случай на станции Кочетовка»
О Наталье Леонидовне Трауберг
Иерархичность в природе вещей
«Субкультура или идеология?»
«И жизни новизна»
О христианстве Бориса Пастернака
О служении
Свобода
О протестах и карнавале
Этика, из нее политика
Тайна реальности, реальность тайны
О Заостровье, об отце Иоанне Привалове, о том, что разрушается с разрушением Заостровского Сретенского братства
Ангелы и львы. О книге Антонии Арслан «Повесть о книге из Муша»
Об обществе секулярном и обществе безбожном
Европейская идея в русской культуре. Ее история и современность
Шум и молчание шестидесятых.
Что такое общественная солидарность сегодня?
«Залог величия его». К истории свободы в России
О покаянии и раскаянии
Молчание Светланы Алексиевич и одиночество человека
Работа горя. О живых и непогребенных
«Все новое»
Copyright © Sedakova Все права защищены >НАВЕРХ >Поддержать сайт и издания >Дизайн Team Partner >